Rothschild's Violin (Скрипка Ротшильда), 1894 by Anton Chekhov with a dual Russian-English translation for Russian language learning.
| Russian | English |
|---|---|
| Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то — Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и всё хозяйство. | It was a tiny town, worse than a village, inhabited chiefly by old people who so seldom died that it was really vexatious. Very few coffins were needed for the hospital and the jail; in a word, business was bad. If Yakov Ivanov had been a maker of coffins in the county town, he would probably have owned a house of his own by now, and would have been called Mr. Ivanov, but here in this little place he was simply called Yakov, and for some reason his nickname was Bronze. He lived as poorly as any common peasant in a little old hut of one room, in which he and Martha, and the stove, and a double bed, and the coffins, and his joiner's bench, and all the necessities of housekeeping were stowed away. |
| Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже семьдесят лет. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил: | The coffins made by Yakov were serviceable and strong. For the peasants and townsfolk he made them to fit himself and never went wrong, for, although he was seventy years old, there was no man, not even in the prison, any taller or stouter than he was. For the gentry and for women he made them to measure, using an iron yardstick for the purpose. He was always very reluctant to take orders for children's coffins, and made them contemptuously without taking any measurements at all, always saying when he was paid for them: |
| — Признаться, не люблю заниматься чепухой. | "The fact is, I don't like to be bothered with trifles." |
| Кроме мастерства, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо: | Beside what he received for his work as a joiner, he added a little to his income by playing the violin. There was a Jewish orchestra in the town that played for weddings, led by the tinsmith Moses Shakess, who took more than half of its earnings for himself. As Yakov played the fiddle extremely well, especially Russian songs, Shakess used sometimes to invite him to play in his orchestra for the sum of fifty kopeks a day, not including the presents he might receive from the guests. Whenever Bronze took his seat in the orchestra, the first thing that happened to him was that his face grew red, and the perspiration streamed from it, for the air was always hot, and reeking of garlic to the point of suffocation. Then his fiddle would begin to moan, and a double bass would croak hoarsely into his right ear, and a flute would weep into his left. This flute was played by a gaunt, red-bearded Jew with a network of red and blue veins on his face, who bore the name of a famous rich man, Rothschild. This confounded Jew always contrived to play even the merriest tunes sadly. For no obvious reason Yakov little by little began to conceive a feeling of hatred and contempt for all Jews, and especially for Rothschild. He quarrelled with him and abused him in ugly language, and once even tried to beat him, but Rothschild took offense at this, and cried with a fierce look: |
| — Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке. | "If I had not always respected you for your music, I should have thrown you out of the window long ago!" |
| Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев. | Then he burst into tears. So after that Bronze was not often invited to play in the orchestra, and was only called upon in cases of dire necessity, when one of the Jews was missing. |
| Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник — тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче. | Yakov was never in a good humor, because he always had to endure the most terrible losses. For instance, it was a sin to work on a Sunday or a holiday, and Monday was always a bad day, so in that way there were about two hundred days a year in which he was compelled to sit with his hands folded in his lap. That was a great loss to him. If any one in town had a wedding without music, or if Shakess did not ask him to play, there was another loss. The police inspector had lain ill with consumption for two years while Yakov impatiently waited for him to die, and then had gone to take a cure in the city and had died there, which of course had meant another loss of at least ten rubles, as the coffin would have been an expensive one lined with brocade. The thought of his losses worried Yakov at night more than at any other time, so he used to lay his fiddle at his side on the bed, and when those worries came trooping into his brain he would touch the strings, and the fiddle would give out a sound in the darkness, and Yakov's heart would feel lighter. |
| Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом поднял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое — сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и больше ничего. | Last year on the sixth of May, Martha suddenly fell ill. The old woman breathed with difficulty, staggered in her walk, and felt terribly thirsty. Nevertheless, she got up that morning, lit the stove, and even went for the water. When evening came she went to bed. Yakov played his fiddle all day. When it grew quite dark, because he had nothing better to do, he took the book in which he kept an account of his losses, and began adding up the total for the year. They amounted to more than a thousand rubles. He was so shaken by this discovery that he threw the counting board on the floor and trampled in under foot. Then he picked it up again and rattled it once more for a long time, heaving as he did so sighs both deep and long. His face grew purple, and perspiration dripped from his brow. He was thinking that if those thousand rubles he had lost had been in the bank then, he would have had at least forty rubles interest by the end of the year. So those forty rubles were still another loss! In a word, wherever he turned he found losses and nothing but losses. |
| — Яков! — познала Марфа неожиданно. — Я умираю! | "Yakov!" cried Martha unexpectedly, "I am dying!" |
| Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней. | He looked round at his wife. Her face was flushed with fever and looked unusually joyful and bright. Bronze was troubled, for he had been accustomed to seeing her pale and timid and unhappy. It seemed to him that she was actually dead, and glad to have left this hut, and the coffins, and Yakov at last. She was staring at the ceiling, with her lips moving as if she saw her deliverer Death approaching and were whispering with him. |
| Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко. | The dawn was just breaking and the eastern sky was glowing with a faint radiance. As he stared at the old woman it somehow seemed to Yakov that he had never once spoken a tender word to her or pitied her; that he had never thought of buying her a kerchief or of bringing her back some sweets from a wedding. On the contrary, he had shouted at her and abused her for his losses, and had shaken his fist at her. It was true he had never beaten her, but he had frightened her no less, and she had been paralyzed with fear every time he had scolded her. Yes, and he had not allowed her to drink tea because his losses were heavy enough as it was, so she had had to be content with hot water. Now he understood why her face looked so strangely happy, and horror overwhelmed him. |
| Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор. | As soon as it was light he borrowed a horse from a neighbor and took Martha to the hospital. As there were not many patients, he had not to wait very long--only about three hours. To his great satisfaction it was not the doctor who was receiving the sick that day, but his assistant, Maxim Nikolaich, an old man of whom it was said that although he quarreled and drank, he knew more than the doctor did. |
| — Здравия желаем, — сказал Яков, вводя старуху в приемную. — Извините, всё беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, изволите видеть, захворал мой пре́дмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение… | "Good morning, Your Honor," said Yakov leading his old woman into the office. "Excuse us for intruding upon you with our trifling affairs. As you see, this subject has fallen ill. My life's friend, if you will allow me to use the expression----" |
| Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить. | Knitting his gray eyebrows and stroking his whiskers, the doctor's assistant fixed his eyes on the old woman. She was sitting all in a heap on a low stool, and with her thin, long-nosed face and her open mouth, she looked like a thirsty bird. |
| — М-да… Так… — медленно проговорил фельдшер и вздохнул. — Инфлуэнца, а может и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей? | "Well, well-yes--" said the doctor slowly, heaving a sigh. "This is a case of influenza and possibly fever; there is typhoid in town. What's to be done? The old woman has lived her span of years, thank God. How old is she?" |
| — Да без года семьдесят, Максим Николаич. | "She lacks one year of being seventy, Your Honor." |
| — Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать. | "Well, well, she has lived long. There must come an end to everything." |
| — Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, — сказал Яков, улыбаясь из вежливости, — и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется. | "You are certainly right, Your Honor," said Yakov, smiling out of politeness. "And we thank you sincerely for your kindness, but allow me to suggest to you that even an insect dislikes to die!" |
| — Мало ли чего! — сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть. — Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А за сим досвиданция, бонжур. | "Never mind if it does!" answered the doctor, as if the life or death of the old woman lay in his hands. "I'll tell you what you must do, my good man. Put a cold bandage around her head, and give her two of these powders a day. Now then, good-bye! Bonjour!" |
| По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не сегодня-завтра. Он слегка толкнул фельдшера под локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса: | Yakov saw by the expression on the doctor's face that it was too late now for powders. He realized clearly that Martha must die very soon, if not today, then tomorrow. He touched the doctor's elbow gently, blinked, and whispered: |
| — Ей бы, Максим Николаич, банки поставить. | "She ought to be cupped, doctor!" |
| — Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. Досвиданция. | "I haven't time, I haven't time, my good man. Take your old woman and go, in God's name. Good-bye." |
| — Сделайте такую милость, — взмолился Яков. — Сами изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело — кровь гнать, Максим Николаич. | "Please, please, cup her, doctor!" begged Yakov. "You know yourself that if she had a pain in her stomach, powders and drops would do her good, but she has a cold! The first thing to do when one catches cold is to let some blood, doctor!" |
| А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба с мальчиком. | But the doctor had already sent for the next patient, and a woman leading a little boy came into the room. |
| — Ступай, ступай… — сказал он Якову, хмурясь. — Нечего тень наводить. | "Go along, go along!" he cried to Yakov, frowning. "It's no use making a fuss!" |
| — В таком случае поставьте ей хоть пьявки! Заставьте вечно бога молить! | "Then at least put some leeches on her! Let me pray to God for you for the rest of my life!" |
| Фельдшер вспылил и крикнул: | The doctor's temper flared up and he shouted: |
| — Поговори мне еще! Ддубина… | "Don't say another word to me, blockhead!" |
| Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из приемной. Только когда уж садились в телегу, он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал: | Yakov lost his temper, too, and flushed hotly, but he said nothing and, silently taking Martha's arm, led her out of the office. Only when they were once more seated in their wagon did he look fiercely and mockingly at the hospital and say: |
| — Насажали вас тут артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пьявки пожалел. Ироды! | "They're a pretty lot in there, they are! That doctor would have cupped a rich man, but he even begrudged a poor one a leech. The pig!" |
| Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут десять простояла, держась за печку. Ей казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить об убытках и бранить ее за то, что она всё лежит и не хочет работать. А Яков глядел на нее со скукой и вспоминал, что завтра Иоанна богослова, послезавтра Николая чудотворца, а потом воскресенье, потом понедельник — тяжелый день. Четыре дня нельзя будет работать, а наверное Марфа умрет в какой-нибудь из этих дней; значит, гроб надо делать сегодня. Он взял свой железный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она легла, а он перекрестился и стал делать гроб. | When they returned to the hut, Martha stood for nearly ten minutes supporting herself by the stove. She felt that if she lay down Yakov would begin to talk to her about his losses, and would scold her for lying down and not wanting to work. Yakov contemplated her sadly, thinking that tomorrow was St. John the Baptist's day, and day after tomorrow was St. Nicholas the Wonder-Worker's day, and that the following day would be Sunday, and the day after that would be Monday, a bad day for work. So he would not be able to work for four days, and as Martha would probably die on one of these days, the coffin would have to be made at once. He took his iron yardstick in hand, went up to the old woman, and measured her. Then she lay down, and he crossed himself and went to work on the coffin. |
| Когда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку: | When the task was completed Bronze put on his spectacles and wrote in his book: |
| «Марфе Ивановой гроб — 2 р. 40 к.». | "For 1 coffin for Martha Ivanov--2 rubles, 40 kopeks." |
| И вздохнул. Старуха всё время лежала молча с закрытыми глазами. Но вечером, когда стемнело, она вдруг позвала старика. | He sighed. All day the old woman lay silent with closed eyes, but toward evening, when the daylight began to fade, she suddenly called the old man to her side. |
| — Помнишь, Яков? — спросила она, глядя на него радостно. — Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой тогда всё на речке сидели и песни пели… под вербой. — И, горько усмехнувшись, она добавила: — Умерла девочка. | "Do you remember, Yakov?" she asked. "Do you remember how fifty years ago God gave us a little baby with curly golden hair? Do you remember how you and I used to sit on the bank of the river and sing songs under the willow tree?" Then with a bitter smile she added: "The baby died." |
| Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ни ребеночка, ни вербы. | Yakov racked his brains, but for the life of him he could not recall the child or the willow tree. |
| — Это тебе мерещится, — сказал он. | "You are dreaming," he said. |
| Приходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом Марфа стала бормотать что-то непонятное и к утру скончалась. | The priest came and administered the Sacrament and Extreme Unction. Then Martha began muttering unintelligibly, and toward morning she died. |
| Старухи-соседки обмыли, одели и в гроб положили. Чтобы не платить лишнего дьячку, Яков сам читал псалтырь, и за могилку с него ничего не взяли, так как кладбищенский сторож был ему кум. Четыре мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги, а из уважения. Шли за гробом старухи, нищие, двое юродивых, встречный народ набожно крестился… И Яков был очень доволен, что всё так честно, благопристойно и дешево и ни для кого не обидно. Прощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроб и подумал: «Хорошая работа!» | The neighboring old women washed her and dressed her, and laid her in her coffin. To avoid paying the deacon, Yakov read the psalms over her himself, and her grave cost him nothing as the watchman of the cemetery was his cousin. Four peasants carried the coffin to the grave, not for money but for love. The old women, the beggars, and two village idiots followed the body, and the people whom they passed on the way crossed themselves devoutly. Yakov was very glad that everything had passed off so nicely and decently and cheaply, without giving offense to any one. As he said farewell to Martha for the last time he touched the coffin with his hand and thought: "That's a fine job!" |
| Но когда он возвращался с кладбища, его взяла сильная тоска. Ему что-то нездоровилось: дыхание было горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло к питью. А тут еще полезли в голову всякие мысли. Вспомнилось опять, что за всю свою жизнь он ни разу не пожалел Марфы, не приласкал. Пятьдесят два года, пока они жили в одной избе, тянулись долго-долго, но как-то так вышло, что за всё это время он ни разу не подумал о ней, не обратил внимания, как будто она была кошка или собака. А ведь она каждый день топила печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на одной кровати, а когда он возвращался пьяный со свадеб, она всякий раз с благоговением вешала его скрипку на стену и укладывала его спать, и всё это молча, с робким, заботливым выражением. | But walking homeward from the cemetery he was seized with great distress. He felt ill, his breath was burning hot, his legs grew weak, and he longed for a drink. Beside this, a thousand thoughts came crowding into his head. He remembered again that he had never once pitied Martha or said a tender word to her. The fifty years of their life together lay stretched far, far behind him, and somehow, during all that time, he had never once thought about her at all or noticed her more than if she had been a dog or a cat. And vet she had lit the stove every day, and had cooked and baked and fetched water and chopped wood, and when he had come home drunk from a wedding she had hung his fiddle reverently on a nail each time, and had silently put him to bed with a timid, anxious look on her face. |
| Навстречу Якову, улыбаясь и кланяясь, шел Ротшильд. | But here came Rothschild toward him, bowing and scraping and smiling. |
| — А я вас ищу, дяденька! — сказал он. — Кланялись вам Мойсей Ильич и велели вам за̀раз приходить к ним. | "I have been looking for you, uncle!" he said. "Moses Shakess presents his compliments and wants you to go to him at once." |
| Якову было не до того. Ему хотелось плакать. | Yakov did not feel in a mood to do anything. He wanted to crv. |
| — Отстань! — сказал он и пошел дальше. | "Leave me alone!" he exclaimed, and walked on. |
| — А как же это можно? — встревожился Ротшильд, забегая вперед. — Мойсей Ильич будут обижаться! Они велели за́раз! | "Oh, how can you say that?" cried Rothschild, running beside him in alarm. "Moses will be very angry. He wants you to come at once!" |
| Якову показалось противно, что жид запыхался, моргает и что у него так много рыжих веснушек. И было гадко глядеть на его зеленый сюртук с темными латками и на всю его хрупкую, деликатную фигуру. | Yakov was disgusted by the panting of the Jew, by his blinking eves, and by the quantities of reddish freckles on his face. He looked with aversion at his long green coat and at the whole of his frail, delicate figure. |
| — Что ты лезешь ко мне, чеснок? — крикнул Яков. — Не приставай! | "What do you mean by pestering me, garlic?" he shouted. "Get away!" |
| Жид рассердился и тоже крикнул: | The Jew grew angry and shouted back: |
| — Но ви пожалуста потише, а то ви у меня через забор полетите! | "Don't yell at me like that or I'll send you flying over that fence!" |
| — Прочь с глаз долой! — заревел Яков и бросился на него с кулаками. — Житья нет от пархатых! | "Get out of my sight!" bellowed Yakov, shaking his fist at him. "There's no living in the same town with mangy curs like you!" |
| Ротшильд помертвел от страха, присел и замахал руками над головой, как бы защищаясь от ударов, потом вскочил и побежал прочь что есть духу. На бегу он подпрыгивал, всплескивал руками, и видно было, как вздрагивала его длинная, тощая спина. Мальчишки обрадовались случаю и бросились за ним с криками: «Жид! Жид!» Собаки тоже погнались за ним с лаем. Кто-то захохотал, потом свистнул, собаки залаяли громче и дружнее… Затем, должно быть, собака укусила Ротшильда, так как послышался отчаянный, болезненный крик. | Rothschild was petrified with terror. He sank to the ground and waved his hands over his head as if to protect himself from falling blows; then he jumped up and ran away as fast as his legs could carry him. As he ran he leaped and waved his arms, and his long, gaunt back could be seen quivering. The little boys were delighted at what had happened, and ran after him screaming: "Jew, Jew!" The dogs also joined barking in the chase. Somebody laughed and then whistled, at which the dogs barked louder and more vigorously than ever... Then one of them must have bitten Rothschild, for a piteous, despairing scream rent the air. |
| Яков погулял по выгону, потом пошел по краю города, куда глаза глядят, и мальчишки кричали: «Бронза идет! Бронза идет!» А вот и река. Тут с писком носились кулики, крякали утки. Солнце сильно припекало, и от воды шло такое сверканье, что было больно смотреть. Яков прошелся по тропинке вдоль берега и видел, как из купальни вышла полная краснощекая дама, и подумал про нес: «Ишь ты, выдра!» Недалеко от купальни мальчишки ловили на мясо раков; увидев его, они стали кричать со злобой: «Бронза! Бронза!» А вот широкая старая верба с громадным дуплом, а на ней вороньи гнезда… И вдруг в памяти Якова, как живой, вырос младенчик с белокурыми волосами и верба, про которую говорила Марфа. Да, это и есть та самая верба — зеленая, тихая, грустная… Как она постарела, бедная! | Yakov walked across the common to the edge of the town without knowing where he was going, and the little boys shouted after him. "There goes old man Bronze! There goes old man Bronze!" He found himself by the river where the snipe were darting about with shrill cries, and the ducks were quacking and swimming to and fro. The sun was shining fiercely and the water was sparkling so brightly that it was painful to look at. Yakov struck into a path that led along the riverbank. lIe came to a stout, red-checked woman just leaving a bath-house. "Aha, you otter, you!" he thought. Not far from the bath-house some little boys were fishing for crabs with pieces of meat. When they saw Yakov they shouted mischievously: "Old man Bronze! Old man Bronze!" But there before him stood an ancient, spreading willow tree with a massive trunk, and a crow's nest among its branches. Suddenly there flashed across Yakov's memory with all the vividness of life a little child with golden curls, and the willow of which Martha had spoken. Yes, this was the same tree, so green and peaceful and sad. How old it had grown, poor thing! |
| Он сел под нее и стал вспоминать. На том берегу, где теперь заливной луг, в ту пору стоял крупный березовый лес, а вон на той лысой горе, что виднеется на горизонте, тогда синел старый-старый сосновый бор. По реке ходили барки. А теперь всё ровно и гладко, и на том берегу стоит одна только березка, молоденькая и стройная, как барышня, а на реке только утки да гуси, и не похоже, чтобы здесь когда-нибудь ходили барки. Кажется, против прежнего и гусей стало меньше. Яков закрыл глаза, и в воображении его одно навстречу другому понеслись громадные стада белых гусей. | He sat down at its foot and thought of the past. On the opposite shore, where that meadow now was, there had stood in those days a wood of tall birch-trees, and that bare hill on the horizon yonder had been covered with the blue bloom of an ancient pine forest. And sailboats had plied the river then, but now all lay smooth and still, and only one little birch-tree was left on the opposite bank, a graceful young thing, like a girl, while on the river there swam only ducks and geese. It was hard to believe that boats had once sailed there. It even seemed to him that there were fewer geese now than there had been. Yakov shut his eyes, and one by one white geese came flying toward him, an endless flock. |
| Он недоумевал, как это вышло так, что за последние сорок или пятьдесят лет своей жизни он ни разу не был на реке, а если, может, и был, то не обратил на нее внимания? Ведь река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на станции и потом класть деньги в банк; можно было бы плавать в лодке от усадьбы к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять барки — это лучше, чем гробы делать; наконец, можно было бы разводить гусей, бить их и зимой отправлять в Москву; небось одного пуху в год набралось бы рублей на десять. Но он прозевал, ничего этого не сделал. Какие убытки! Ах, какие убытки! А если бы всё вместе — и рыбу ловить, и на скрипке играть, и барки гонять, и гусей бить, то какой получился бы капитал! Но ничего этого не было даже во сне, жизнь прошла без пользы, без всякого удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назад — там ничего, кроме убытков, и таких страшных, что даже озноб берет. И почему человек не может жить так, чтобы не было этих потерь и убытков? Спрашивается, зачем срубили березняк и сосновый бор? Зачем даром гуляет выгон? Зачем люди делают всегда именно не то, что нужно? Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал, бросался с кулаками, обижал свою жену и, спрашивается, для какой надобности давеча напугал и оскорбил жида? Зачем вообще люди мешают жить друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие страшные убытки! Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу. | He was puzzled to know why he had never once been down to the river during the last forty or fifty years of his life, or, if he had been there, why he had never paid any attention to it. The stream was fine and large; he might have fished in it and sold the fish to the merchants and the government officials and the restaurant-keeper at the station, and put the money in the bank. He might have rowed in a boat from farm to farm and played on his fiddle. People of every rank would have paid him money to hear him. He might have tried to run a boat on the river, that would have been better than making coffins. Finally, he might have raised geese, and killed them, and sent them to Moscow in the winter. Why, the down alone would have brought him ten rubles a year! But he had missed all these chances and had done nothing. What losses were here! Ah, what terrible losses! And, oh, if he had only done all these things at the same time! If he had only fished, and played the fiddle, and sailed a boat, and raised geese, what capital he would have had by now! But he had not even dreamed of doing all this; his life had gone by without profit or pleasure. It had been lost for nothing, not even a trifle. Nothing was left ahead; behind lay only losses, and such terrible losses that he shuddered to think of them. But why shouldn't men live so as to avoid all this waste and these losses? Why, oh why, should those birch and pine forests have been felled? Why should those meadows be lying so deserted? Why did people always do exactly what they ought not to do? Why had Yakov scolded and growled and clenched his fists and hurt his wife's feelings all his life? Why, oh why, had he frightened and insulted that Jew just now? Why did people in general always interfere with one another? What losses resulted from this! What terrible losses! If it were not for envy and anger they would get great profit from one another. |
| Вечером и ночью мерещились ему младенчик, верба, рыба, битые гуси, и Марфа, похожая в профиль на птицу, которой хочется пить, и бледное, жалкое лицо Ротшильда, и какие-то морды надвигались со всех сторон и бормотали про убытки. Он ворочался с боку на бок и раз пять вставал с постели, чтобы поиграть на скрипке. | All that evening and night Yakov dreamed of the child, of the willow tree, of the fish and the geese, of Martha with her profile like a thirsty bird, and of Rothschild's pale, piteous mien. Queer faces seemed to be moving toward him from all sides, muttering to him about his losses. He tossed from side to side, and got up five times during the night to play his fiddle. |
| Утром через силу поднялся и пошел в больницу. Тот же Максим Николаич приказал ему прикладывать к голове холодный компресс, дал порошки, и по выражению его лица и по тону Яков понял, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь. Идя потом домой, он соображал, что от смерти будет одна только польза: не надо ни есть, ни пить, ни платить податей, ни обижать людей, а так как человек лежит в могилке не один год, а сотни, тысячи лет, то, если сосчитать, польза окажется громадная. От жизни человеку — убыток, а от смерти — польза. Это соображение, конечно, справедливо, но все-таки обидно и горько: зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая дается человеку только один раз, проходит без пользы? | He rose with difficulty next morning, and walked to the hospital. The same doctor's assistant ordered him to put cold bandages on his head, and gave him little powders to take; by his expression and the tone of his voice Yakov knew that the state of affairs was bad, and that no powders could save him now. As he walked home he reflected that one good thing would result from his death: he would no longer have to eat and drink and pay taxes, neither would he offend people anymore, and, as a man lies in his grave for hundreds of thousands of years, the sum of his profits would be immense. So, life to a man was a loss--death, a gain. Of course this reasoning was correct, but it was also distressingly sad. Why should the world be so strangely arranged that a man's life, which was only given to him once, must pass without profit? |
| Не жалко было умирать, но как только дома он увидел скрипку, у него сжалось сердце и стало жалко. Скрипку нельзя взять с собой в могилу, и теперь она останется сиротой и с нею случится то же, что с березняком и с сосновым бором. Всё на этом свете пропадало и будет пропадать! Яков вышел из избы и сел у порога, прижимая к груди скрипку. Думая о пропащей, убыточной жизни, он заиграл, сам не зная что, но вышло жалобно и трогательно, и слезы потекли у него по щекам. И чем крепче он думал, тем печальнее пела скрипка. | He was not sorry then that he was going to die, but when he reached home, and saw his fiddle, his heart ached, and he regretted it deeply. He would not be able to take his fiddle with him into the grave, and now it would be left an orphan, and its fate would be that of the birch grove and the pine forest. Everything in the world had been lost, and would always be lost for ever. Yakov went out and sat on the threshold of his hut, clasping his fiddle to his breast. And as he thought of his life so full of waste and losses he began playing without knowing how piteous and touching his music was, and the tears streamed down his cheeks. And the more he thought the more sorrowfully sang his violin. |
| Скрипнула щеколда раз-другой, и в калитке показался Ротшильд. Половину двора прошел он смело, но, увидев Якова, вдруг остановился, весь съежился и, должно быть, от страха стал делать руками такие знаки, как будто хотел показать на пальцах, который теперь час. | The latch clicked and Rothschild came in through the garden gate, and walked boldly halfway across the garden. Then he suddenly stopped, crouched down, and, probably from fear, began making signs with his hands as if he were trying to show on his fingers what time it was. |
| — Подойди, ничего, — сказал ласково Яков и поманил его к себе. — Подойди! | "Come on, don't be afraid!" said Yakov gently, beckoning him to advance. "Come on!" |
| Глядя недоверчиво и со страхом, Ротшильд стал подходить и остановился от него на сажень. | With many mistrustful and fearful glances Rothschild went slowly up to Yakov, and stopped about two yards away. |
| — А вы, сделайте милость, не бейте меня! — сказал он, приседая. — Меня Мойсей Ильич опять послали. Не бойся, говорят, поди опять до Якова и скажи, говорят, что без их никак невозможно. В среду швадьба… Да-а! Господин Шаповалов выдают дочку жа хорошего целовека… И швадьба будет богатая, у-у! — добавил жид и прищурил один глаз. | "Please don't beat me!" he said with a ducking bow. "Moses Shakess has sent me to you again. 'Don't be afraid,' he said, 'go to Yakov,' says he, 'and say that we can't possibly manage without him.' There is a wedding next Thursday. Ye-es sir. Mr. Shapovalov is marrying his daughter to a very fine man. It will be an expensive wedding, ai, ai!" added the Jew with a wink. |
| — Не могу… — проговорил Яков, тяжело дыша. — Захворал, брат. | "I can't go" said Yakov breathing hard. "I'm ill, brother." |
| И опять заиграл, и слезы брызнули из глаз на скрипку. Ротшильд внимательно слушал, ставши к нему боком и скрестив на груди руки. Испуганное, недоумевающее выражение на его лице мало-помалу сменилось скорбным и страдальческим, он закатил глаза, как бы испытывая мучительный восторг, и проговорил: «Ваххх!..» И слезы медленно потекли у него по щекам и закапали на зеленый сюртук. | And he began to play again, and the tears gushed out of his eyes over his fiddle. Rothschild listened intently with his head turned away and his arms folded on his breast. The startled, irresolute look on his face gradually gave way to one of suffering and grief. He cast up his eyes as if in an ecstasy of agony and murmured: "Okh-okh!" And the tears began to trickle slowly down his cheeks, and to drip over his green coat. |
| И потом весь день Яков лежал и тосковал. Когда вечером батюшка, исповедуя, спросил его, не помнит ли он за собою какого-нибудь особенного греха, то он, напрягая слабеющую память, вспомнил опять несчастное лицо Марфы и отчаянный крик жида, которого укусила собака, и сказал едва слышно: | All day Yakov lay and suffered. When the priest came in the evening to administer the Sacrament he asked him if he could not think of any particular sin. Struggling with his fading memories, Yakov recalled once more Martha's sad face, and the despairing cry of the Jew when the dog had bitten him. He murmured almost inaudibly: |
| — Скрипку отдайте Ротшильду. | "Give my fiddle to Rothschild." |
| — Хорошо, — ответил батюшка. | ''It shall be done," answered the priest. |
| И теперь в городе все спрашивают: откуда у Ротшильда такая хорошая скрипка? Купил он ее или украл, или, быть может, она попала к нему в заклад? Он давно уже оставил флейту и играет теперь только на скрипке. Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз. | And now everyone in the town asks where Rothschild got such a fine fiddle. Did he buy it or steal it? Or perhaps it had come to him as a pledge. He gave up the flute long ago, and now plays nothing but the fiddle. As plaintive sounds flow now from his bow, as came once from his flute, but when he tries to repeat what Yakov played, sitting in the doorway, the effect is something so sad and sorrowful that his audience weep, and he himself rolls his eyes and articulates "Vachhh! . . ." And this new air was so much liked in the town that the merchants and officials used to be continually sending for Rothschild and making him play it over and over again a dozen times. |
