The Man in the Case (Человек в футляре), 1898 by Anton Chekhov with a dual Russian-English translation for Russian language learning.
| Russian | English |
|---|---|
| На самом краю села Мироносицкого, в сарае старосты Прокофия расположились на ночлег запоздавшие охотники. Их было только двое: ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин. У Ивана Иваныча была довольно странная, двойная фамилия -- Чимша-Гималайский, которая совсем не шла ему, и его во всей губернии звали просто по имени и отчеству; он жил около города на конском заводе и приехал теперь на охоту, чтобы подышать чистым воздухом. Учитель же гимназии Буркин каждое лето гостил у графов П. и в этой местности давно уже был своим человеком. | At the furthest end of the village of Mironositskoe some belated sportsmen lodged for the night in the elder Prokofy's barn. There were two of them, the veterinary surgeon Ivan Ivanovitch and the schoolmaster Burkin. Ivan Ivanovitch had a rather strange double-barrelled surname -- Tchimsha-Himalaisky -- which did not suit him at all, and he was called simply Ivan Ivanovitch all over the province. He lived at a stud-farm near the town, and had come out shooting now to get a breath of fresh air. Burkin, the high-school teacher, stayed every summer at Count P-----'s, and had been thoroughly at home in this district for years. |
| Не спали. Иван Иваныч, высокий, худощавый старик с длинными усами, сидел снаружи у входа и курил трубку; его освещала луна. Буркин лежал внутри на сене, и его не было видно в потемках. | They did not sleep. Ivan Ivanovitch, a tall, lean old fellow with long moustaches, was sitting outside the door, smoking a pipe in the moonlight. Burkin was lying within on the hay, and could not be seen in the darkness. |
| Рассказывали разные истории. Между прочим говорили о том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и не глупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу. | They were telling each other all sorts of stories. Among other things, they spoke of the fact that the elder's wife, Mavra, a healthy and by no means stupid woman, had never been beyond her native village, had never seen a town nor a railway in her life, and had spent the last ten years sitting behind the stove, and only at night going out into the street. |
| -- Что же тут удивительного! -- сказал Буркин. -- Людей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из разновидностей человеческого характера, -- кто знает? Я не естественник и не мое дело касаться подобных вопросов; я только хочу сказать, что такие люди, как Мавра, явление не редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер у нас в городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ. Вы о нем слышали, конечно. Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни. | "What is there wonderful in that!" said Burkin. "There are plenty of people in the world, solitary by temperament, who try to retreat into their shell like a hermit crab or a snail. Perhaps it is an instance of atavism, a return to the period when the ancestor of man was not yet a social animal and lived alone in his den, or perhaps it is only one of the diversities of human character -- who knows? I am not a natural science man, and it is not my business to settle such questions; I only mean to say that people like Mavra are not uncommon. There is no need to look far; two months ago a man called Byelikov, a colleague of mine, the Greek master, died in our town. You have heard of him, no doubt. He was remarkable for always wearing goloshes and a warm wadded coat, and carrying an umbrella even in the very finest weather. And his umbrella was in a case, and his watch was in a case made of grey chamois leather, and when he took out his penknife to sharpen his pencil, his penknife, too, was in a little case; and his face seemed to be in a case too, because he always hid it in his turned-up collar. He wore dark spectacles and flannel vests, stuffed up his ears with cotton-wool, and when he got into a cab always told the driver to put up the hood. In short, the man displayed a constant and insurmountable impulse to wrap himself in a covering, to make himself, so to speak, a case which would isolate him and protect him from external influences. Reality irritated him, frightened him, kept him in continual agitation, and, perhaps to justify his timidity, his aversion for the actual, he always praised the past and what had never existed; and even the classical languages which he taught were in reality for him goloshes and umbrellas in which he sheltered himself from real life. |
| -- О, как звучен, как прекрасен греческий язык! -- говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищурив глаз и подняв палец, произносил: -- Антропос! | " 'Oh, how sonorous, how beautiful is the Greek language!' he would say, with a sugary expression; and as though to prove his words he would screw up his eyes and, raising his finger, would pronounce 'Anthropos!' |
| И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено -- и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо: | "And Byelikov tried to hide his thoughts also in a case. The only things that were clear to his mind were government circulars and newspaper articles in which something was forbidden. When some proclamation prohibited the boys from going out in the streets after nine o'clock in the evening, or some article declared carnal love unlawful, it was to his mind clear and definite; it was forbidden, and that was enough. For him there was always a doubtful element, something vague and not fully expressed, in any sanction or permission. When a dramatic club or a reading-room or a tea-shop was licensed in the town, he would shake his head and say softly: |
| -- Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы чего не вышло. | "It is all right, of course; it is all very nice, but I hope it won't lead to anything!" |
| Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными соображениями насчет того, что вот-де в мужской и женской гимназиях молодежь ведет себя дурно, очень шумит в классах, -- ах, как бы не дошло до начальства, ах, как бы чего не вышло, -- и что если б из второго класса исключить Петрова, а из четвертого -- Егорова, то было бы очень хорошо. И что же? Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице, -- знаете, маленьком лице, как у хорька, -- он давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Петрову и Егорову балл по поведению, сажали их под арест и в конце концов исключали и Петрова, и Егорова. Было у него странное обыкновение -- ходить по нашим квартирам. Придет к учителю, сядет и молчит и как будто что-то высматривает. Посидит, этак, молча, час-другой и уйдет. Это называлось у него "поддерживать добрые отношения с товарищами", и, очевидно, ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам только потому, что считал своею товарищескою обязанностью. Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ всё мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять -- пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте... | "Every sort of breach of order, deviation or departure from rule, depressed him, though one would have thought it was no business of his. If one of his colleagues was late for church or if rumours reached him of some prank of the high-school boys, or one of the mistresses was seen late in the evening in the company of an officer, he was much disturbed, and said he hoped that nothing would come of it. At the teachers' meetings he simply oppressed us with his caution, his circumspection, and his characteristic reflection on the ill-behaviour of the young people in both male and female high-schools, the uproar in the classes. Oh, he hoped it would not reach the ears of the authorities; oh, he hoped nothing would come of it; and he thought it would be a very good thing if Petrov were expelled from the second class and Yegorov from the fourth. And, do you know, by his sighs, his despondency, his black spectacles on his pale little face, a little face like a pole-cat's, you know, he crushed us all, and we gave way, reduced Petrov's and Yegorov's marks for conduct, kept them in, and in the end expelled them both. He had a strange habit of visiting our lodgings. He would come to a teacher's, would sit down, and remain silent, as though he were carefully inspecting something. He would sit like this in silence for an hour or two and then go away. This he called 'maintaining good relations with his colleagues'; and it was obvious that coming to see us and sitting there was tiresome to him, and that he came to see us simply because he considered it his duty as our colleague. We teachers were afraid of him. And even the headmaster was afraid of him. Would you believe it, our teachers were all intellectual, right-minded people, brought up on Turgenev and Shtchedrin, yet this little chap, who always went about with goloshes and an umbrella, had the whole high-school under his thumb for fifteen long years! High-school, indeed -- he had the whole town under his thumb! Our ladies did not get up private theatricals on Saturdays for fear he should hear of it, and the clergy dared not eat meat or play cards in his presence. Under the influence of people like Byelikov we have got into the way of being afraid of everything in our town for the last ten or fifteen years. They are afraid to speak aloud, afraid to send letters, afraid to make acquaintances, afraid to read books, afraid to help the poor, to teach people to read and write. . . ." |
| Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку, поглядел на луну и потом уже сказал с расстановкой: | Ivan Ivanovitch cleared his throat, meaning to say something, but first lighted his pipe, gazed at the moon, and then said, with pauses: |
| -- Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть. | "Yes, intellectual, right minded people read Shtchedrin and Turgenev, Buckle, and all the rest of them, yet they knocked under and put up with it. . . that's just how it is." |
| -- Беликов жил в том же доме, где и я, -- продолжал Буркин, -- в том же этаже, дверь против двери, мы часто виделись, и я знал его домашнюю жизнь. И дома та же история: халат, колпак, ставни, задвижки, целый ряд всяких запрещений, ограничений, и -- ах, как бы чего не вышло! Постное есть вредно, а скоромное нельзя, так как, пожалуй, скажут, что Беликов не исполняет постов, и он ел судака на коровьем масле, -- пища не постная, но и нельзя сказать, чтобы скоромная. Женской прислуги он не держал из страха, чтобы о нем не думали дурно, а держал повара Афанасия, старика лет шестидесяти, нетрезвого и полоумного, который когда-то служил в денщиках и умел кое-как стряпать. Этот Афанасий стоял обыкновенно у двери, скрестив руки, и всегда бормотал одно и то же, с глубоким вздохом: | "Byelikov lived in the same house as I did," Burkin went on, "on the same storey, his door facing mine; we often saw each other, and I knew how he lived when he was at home. And at home it was the same story: dressing-gown, nightcap, blinds, bolts, a perfect succession of prohibitions and restrictions of all sorts, and --'Oh, I hope nothing will come of it!' Lenten fare was bad for him, yet he could not eat meat, as people might perhaps say Byelikov did not keep the fasts, and he ate freshwater fish with butter -- not a Lenten dish, yet one could not say that it was meat. He did not keep a female servant for fear people might think evil of him, but had as cook an old man of sixty, called Afanasy, half-witted and given to tippling, who had once been an officer's servant and could cook after a fashion. This Afanasy was usually standing at the door with his arms folded; with a deep sigh, he would mutter always the same thing: |
| -- Много уж их нынче развелось! | " 'There are plenty of them about nowadays!' |
| Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать была с пологом. Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые двери стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие... | "Byelikov had a little bedroom like a box; his bed had curtains. When he went to bed he covered his head over; it was hot and stuffy; the wind battered on the closed doors; there was a droning noise in the stove and a sound of sighs from the kitchen -- ominous sighs. . . . |
| И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы его не зарезал Афанасий, как бы не забрались воры, и потом всю ночь видел тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен, и было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко. | And he felt frightened under the bed-clothes. He was afraid that something might happen, that Afanasy might murder him, that thieves might break in, and so he had troubled dreams all night, and in the morning, when we went together to the high-school, he was depressed and pale, and it was evident that the high-school full of people excited dread and aversion in his whole being, and that to walk beside me was irksome to a man of his solitary temperament. |
| -- Очень уж шумят у нас в классах, -- говорил он, как бы стараясь отыскать объяснения своему тяжелому чувству. -- Ни на что не похоже. | " 'They make a great noise in our classes,' he used to say, as though trying to find an explanation for his depression. 'It's beyond anything.' |
| И этот учитель греческого языка, этот человек в футляре, можете себе представить, едва не женился. | "And the Greek master, this man in a case -- would you believe it? -- almost got married." |
| Иван Иваныч быстро оглянулся в сарай и сказал: | Ivan Ivanovitch glanced quickly into the barn, and said: |
| -- Шутите! | "You are joking!" |
| -- Да, едва не женился, как это ни странно. Назначили к нам нового учителя истории и географии, некоего Коваленко, Михаила Саввича, из хохлов. Приехал он не один, а с сестрой Варенькой. Он молодой, высокий, смуглый, с громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом, и в самом деле, голос как из бочки: бу-бу-бу... А она уже не молодая, лет тридцати, но тоже высокая, стройная, чернобровая, краснощекая, -- одним словом, не девица, а мармелад, и такая разбитная, шумная, всё поет малороссийские романсы и хохочет. Чуть что, так и зальется голосистым смехом: ха-ха-ха! Первое, основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у директора. Среди суровых, напряженно скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит подбоченясь, хохочет, поет, пляшет... Она спела с чувством "Виют витры", потом еще романс, и еще, и всех нас очаровала, -- всех, даже Беликова. Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь: | "Yes, strange as it seems, he almost got married. A new teacher of history and geography, Milhail Savvitch Kovalenko, a Little Russian, was appointed. He came, not alone, but with his sister Varinka. He was a tall, dark young man with huge hands, and one could see from his face that he had a bass voice, and, in fact, he had a voice that seemed to come out of a barrel -- 'boom, boom, boom!' And she was not so young, about thirty, but she, too, was tall, well-made, with black eyebrows and red cheeks -- in fact, she was a regular sugar-plum, and so sprightly, so noisy; she was always singing Little Russian songs and laughing. For the least thing she would go off into a ringing laugh -- 'Ha-ha-ha!' We made our first thorough acquaintance with the Kovalenkos at the headmaster's name-day party. Among the glum and intensely bored teachers who came even to the name-day party as a duty we suddenly saw a new Aphrodite risen from the waves; she walked with her arms akimbo, laughed, sang, danced. . . . She sang with feeling 'The Winds do Blow,' then another song, and another, and she fascinated us all -- all, even Byelikov. He sat down by her and said with a honeyed smile: |
| -- Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий. | " 'The Little Russian reminds one of the ancient Greek in its softness and agreeable resonance.' |
| Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у нее есть хутор, а на хуторе живет мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабаки! У хохлов тыквы называются кабаками, а кабаки шинками, и варят у них борщ с красненькими и с синенькими "такой вкусный, такой вкусный, что просто -- ужас!" | "That flattered her, and she began telling him with feeling and earnestness that they had a farm in the Gadyatchsky district, and that her mamma lived at the farm, and that they had such pears, such melons, such kabaks! The Little Russians call pumpkins kabaks (i.e., pothouses), while their pothouses they call shinki, and they make a beetroot soup with tomatoes and aubergines in it, 'which was so nice -- awfully nice!' |
| Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенила одна и та же мысль. | "We listened and listened, and suddenly the same idea dawned upon us all: |
| -- А хорошо бы их поженить, -- тихо сказала мне директорша. | " 'It would be a good thing to make a match of it,' the headmaster's wife said to me softly. |
| Мы все почему-то вспомнили, что наш Беликов не женат, и нам теперь казалось странным, что мы до сих пор как-то не замечали, совершенно упускали из виду такую важную подробность в его жизни. Как вообще он относится к женщине, как он решает для себя этот насущный вопрос? Раньше это не интересовало нас вовсе; быть может, мы не допускали даже и мысли, что человек, который во всякую погоду ходит в калошах и спит под пологом, может любить. | "We all for some reason recalled the fact that our friend Byelikov was not married, and it now seemed to us strange that we had hitherto failed to observe, and had in fact completely lost sight of, a detail so important in his life. What was his attitude to woman? How had he settled this vital question for himself? This had not interested us in the least till then; perhaps we had not even admitted the idea that a man who went out in all weathers in goloshes and slept under curtains could be in love. |
| -- Ему давно уже за сорок, а ей тридцать... -- пояснила свою мысль директорша. -- Мне кажется, она бы за него пошла. | " 'He is a good deal over forty and she is thirty,' the headmaster's wife went on, developing her idea. 'I believe she would marry him.' |
| Чего только не делается у нас в провинции от скуки, сколько ненужного, вздорного! И это потому, что совсем не делается то, что нужно. Ну вот к чему нам вдруг понадобилось женить этого Беликова, которого даже и вообразить нельзя было женатым? Директорша, инспекторша и все наши гимназические дамы ожили, даже похорошели, точно вдруг увидели цель жизни. Директорша берет в театре ложу, и смотрим -- в ее ложе сидит Варенька с этаким веером, сияющая, счастливая, и рядом с ней Беликов, маленький, скрюченный, точно его из дому клещами вытащили. Я даю вечеринку, и дамы требуют, чтобы я непременно пригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом, заработала машина. Оказалось, что Варенька не прочь была замуж. Жить ей у брата было не очень-то весело, только и знали, что по целым дням спорили и ругались. Вот вам сцена: идет Коваленко по улице, высокий, здоровый верзила, в вышитой сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка книг, в другой толстая суковатая палка. За ним идет сестра, тоже с книгами. | "All sorts of things are done in the provinces through boredom, all sorts of unnecessary and nonsensical things! And that is because what is necessary is not done at all. What need was there for instance, for us to make a match for this Byelikov, whom one could not even imagine married? The headmaster's wife, the inspector's wife, and all our high-school ladies, grew livelier and even better-looking, as though they had suddenly found a new object in life. The headmaster's wife would take a box at the theatre, and we beheld sitting in her box Varinka, with such a fan, beaming and happy, and beside her Byelikov, a little bent figure, looking as though he had been extracted from his house by pincers. I would give an evening party, and the ladies would insist on my inviting Byelikov and Varinka. In short, the machine was set in motion. It appeared that Varinka was not averse to matrimony. She had not a very cheerful life with her brother; they could do nothing but quarrel and scold one another from morning till night. Here is a scene, for instance. Kovalenko would be coming along the street, a tall, sturdy young ruffian, in an embroidered shirt, his love-locks falling on his forehead under his cap, in one hand a bundle of books, in the other a thick knotted stick, followed by his sister, also with books in her hand. |
| -- Да ты же, Михайлик, этого не читал! -- спорит она громко. -- Я же тебе говорю, клянусь, ты не читал же этого вовсе! | " 'But you haven't read it, Mihalik!' she would be arguing loudly. 'I tell you, I swear you have not read it at all!' |
| -- А я тебе говорю, что читал! -- кричит Коваленко, гремя палкой по тротуару. | " 'And I tell you I have read it,' cries Kovalenko, thumping his stick on the pavement. |
| -- Ах же, боже ж мой, Минчик! Чего же ты сердишься, ведь у нас же разговор принципиальный. | " 'Oh, my goodness, Mihalik! why are you so cross? We are arguing about principles.' |
| -- А я тебе говорю, что я читал! -- кричит еще громче Коваленко. | " 'I tell you that I have read it!' Kovalenko would shout, more loudly than ever. |
| А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Такая жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла, да и возраст принять во внимание; тут уж перебирать некогда, выйдешь за кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для большинства наших барышень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как бы ни было, Варенька стала оказывать нашему Беликову явную благосклонность. | "And at home, if there was an outsider present, there was sure to be a skirmish. Such a life must have been wearisome, and of course she must have longed for a home of her own. Besides, there was her age to be considered; there was no time left to pick and choose; it was a case of marrying anybody, even a Greek master. And, indeed, most of our young ladies don't mind whom they marry so long as they do get married. However that may be, Varinka began to show an unmistakable partiality for Byelikov. |
| А Беликов? Он и к Коваленку ходил так же, как к нам. Придет к нему, сядет и молчит. Он молчит, а Варенька поет ему "Виют витры", или глядит на него задумчиво своими темными глазами, или вдруг зальется: -- Ха-ха-ха! | "And Byelikov? He used to visit Kovalenko just as he did us. He would arrive, sit down, and remain silent. He would sit quiet, and Varinka would sing to him 'The Winds do Blow,' or would look pensively at him with her dark eyes, or would suddenly go off into a peal -- 'Ha-ha-ha!' |
| В любовных делах, а особенно в женитьбе, внушение играет большую роль. Все -- и товарищи, и дамы -- стали уверять Беликова, что он должен жениться, что ему ничего больше не остается в жизни, как жениться; все мы поздравляли его, говорили с важными лицами разные пошлости, вроде того-де, что брак есть шаг серьезный; к тому же Варенька была недурна собой, интересна, она была дочь статского советника и имела хутор, а главное, это была первая женщина, которая отнеслась к нему ласково, сердечно, -- голова у него закружилась, и он решил, что ему в самом деле нужно жениться. | "Suggestion plays a great part in love affairs, and still more in getting married. Everybody -- both his colleagues and the ladies -- began assuring Byelikov that he ought to get married, that there was nothing left for him in life but to get married; we all congratulated him, with solemn countenances delivered ourselves of various platitudes, such as 'Marriage is a serious step.' Besides, Varinka was good-looking and interesting; she was the daughter of a civil councillor, and had a farm; and what was more, she was the first woman who had been warm and friendly in her manner to him. His head was turned, and he decided that he really ought to get married." |
| -- Вот тут бы и отобрать у него калоши и зонтик, -- проговорил Иван Иваныч. | "Well, at that point you ought to have taken away his goloshes and umbrella," said Ivan Ivanovitch. |
| -- Представьте, это оказалось невозможным. Он поставил у себя на столе портрет Вареньки и всё ходил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной жизни, о том, что брак есть шаг серьезный, часто бывал у Коваленков, но образа жизни не изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще глубже ушел в свой футляр. | "Only fancy! that turned out to be impossible. He put Varinka's portrait on his table, kept coming to see me and talking about Varinka, and home life, saying marriage was a serious step. He was frequently at Kovalenko's, but he did not alter his manner of life in the least; on the contrary, indeed, his determination to get married seemed to have a depressing effect on him. He grew thinner and paler, and seemed to retreat further and further into his case. |
| -- Варвара Саввишна мне нравится, -- говорил он мне со слабой кривой улыбочкой, -- и я знаю, жениться необходимо каждому человеку, но... всё это, знаете ли, произошло как-то вдруг... Надо подумать. | " 'I like Varvara Savvishna,' he used to say to me, with a faint and wry smile, 'and I know that every one ought to get married, but . . . you know all this has happened so suddenly. . . . One must think a little.' |
| -- Что же тут думать? -- говорю ему. -- Женитесь, вот и всё. | " 'What is there to think over?' I used to say to him. 'Get married -- that is all.' |
| -- Нет, женитьба -- шаг серьезный, надо сначала взвесить предстоящие обязанности, ответственность... чтобы потом чего не вышло. Это меня так беспокоит, я теперь все ночи не сплю. И, признаться, я боюсь: у нее с братом какой-то странный образ мыслей, рассуждают они как-то, знаете ли, странно, и характер очень бойкий. Женишься, а потом, чего доброго, попадешь в какую-нибудь историю. | " 'No; marriage is a serious step. One must first weigh the duties before one, the responsibilities . . . that nothing may go wrong afterwards. It worries me so much that I don't sleep at night. And I must confess I am afraid: her brother and she have a strange way of thinking; they look at things strangely, you know, and her disposition is very impetuous. One may get married, and then, there is no knowing, one may find oneself in an unpleasant position.' |
| И он не делал предложения, всё откладывал, к великой досаде директорши и всех наших дам; всё взвешивал предстоящие обязанности и ответственность, и между тем почти каждый день гулял с Варенькой, быть может, думал, что это так нужно в его положении, и приходил ко мне, чтобы поговорить о семейной жизни. И, по всей вероятности, в конце концов он сделал бы предложение и совершился бы один из тех ненужных, глупых браков, каких у нас от скуки и от нечего делать совершаются тысячи, если бы вдруг не произошел kolossalischeSkandal. Нужно сказать, что брат Вареньки, Коваленко, возненавидел Беликова с первого же дня знакомства и терпеть его не мог. | "And he did not make an offer; he kept putting it off, to the great vexation of the headmaster's wife and all our ladies; he went on weighing his future duties and responsibilities, and meanwhile he went for a walk with Varinka almost every day -- possibly he thought that this was necessary in his position -- and came to see me to talk about family life. And in all probability in the end he would have proposed to her, and would have made one of those unnecessary, stupid marriages such as are made by thousands among us from being bored and having nothing to do, if it had not been for a kolossalische scandal. I must mention that Varinka's brother, Kovalenko, detested Byelikov from the first day of their acquaintance, and could not endure him. |
| -- Не понимаю, -- говорил он нам, пожимая плечами, -- не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне. | " 'I don't understand,' he used to say to us, shrugging his shoulders --'I don't understand how you can put up with that sneak, that nasty phiz. Ugh! how can you live here! The atmosphere is stifling and unclean! Do you call yourselves schoolmasters, teachers? You are paltry government clerks. You keep, not a temple of science, but a department for red tape and loyal behaviour, and it smells as sour as a police-station. No, my friends; I will stay with you for a while, and then I will go to my farm and there catch crabs and teach the Little Russians. I shall go, and you can stay here with your Judas -- damn his soul!' |
| Или он хохотал, хохотал до слез, то басом, то тонким писклявым голосом, и спрашивал меня, разводя руками: | "Or he would laugh till he cried, first in a loud bass, then in a shrill, thin laugh, and ask me, waving his hands: |
| -- Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить. | " 'What does he sit here for? What does he want? He sits and stares.' |
| Он даже название дал Беликову "глитай абож паук". И, понятно, мы избегали говорить с ним о том, что сестра его Варенька собирается за "абож паука". | "He even gave Byelikov a nickname, 'The Spider.' And it will readily be understood that we avoided talking to him of his sister's being about to marry 'The Spider.' |
| И когда однажды директорша намекнула ему, что хорошо бы пристроить его сестру за такого солидного, всеми уважаемого человека, как Беликов, то он нахмурился и проворчал: | "And on one occasion, when the headmaster's wife hinted to him what a good thing it would be to secure his sister's future with such a reliable, universally respected man as Byelikov, he frowned and muttered: |
| -- Не мое это дело. Пускай она выходит хоть за гадюку, а я не люблю в чужие дела мешаться. | " 'It's not my business; let her marry a reptile if she likes. I don't like meddling in other people's affairs.' |
| Теперь слушайте, что дальше. Какой-то проказник нарисовал карикатуру: идет Беликов в калошах, в подсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку Варенька; внизу подпись: "влюбленный антропос". Выражение схвачено, понимаете ли, удивительно. Художник, должно быть, проработал не одну ночь, так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя семинарии, чиновники, -- все получили по экземпляру. Получил и Беликов. Карикатура произвела на него самое тяжелое впечатление. | "Now hear what happened next. Some mischievous person drew a caricature of Byelikov walking along in his goloshes with his trousers tucked up, under his umbrella, with Varinka on his arm; below, the inscription 'Anthropos in love.' The expression was caught to a marvel, you know. The artist must have worked for more than one night, for the teachers of both the boys' and girls' high-schools, the teachers of the seminary, the government officials, all received a copy. Byelikov received one, too. The caricature made a very painful impression on him. |
| Выходим мы вместе из дому, -- это было как раз первое мая, воскресенье, и мы все, учителя и гимназисты, условились сойтись у гимназии и потом вместе идти пешком за город в рощу, -- выходим мы, а он зеленый, мрачнее тучи. | "We went out together; it was the first of May, a Sunday, and all of us, the boys and the teachers, had agreed to meet at the high-school and then to go for a walk together to a wood beyond the town. We set off, and he was green in the face and gloomier than a storm-cloud. |
| -- Какие есть нехорошие, злые люди! -- проговорил он, и губы у него задрожали. | 'What wicked, ill-natured people there are!' he said, and his lips quivered. |
| Мне даже жалко его стало. Идем, и вдруг, можете себе представить, катит на велосипеде Коваленко, а за ним Варенька, тоже на велосипеде, красная, заморенная, но веселая, радостная. | "I felt really sorry for him. We were walking along, and all of a sudden -- would you believe it? -- Kovalenko came bowling along on a bicycle, and after him, also on a bicycle, Varinka, flushed and exhausted, but good-humoured and gay. |
| -- А мы, -- кричит она, -- вперед едем! Уже ж такая хорошая погода, такая хорошая, что просто ужас! | " 'We are going on ahead,' she called. 'What lovely weather! Awfully lovely!' |
| И скрылись оба. Мой Беликов из зеленого стал белым и точно оцепенел. Остановился и смотрит на меня... | "And they both disappeared from our sight. Byelikov turned white instead of green, and seemed petrified. He stopped short and stared at me. . . . |
| -- Позвольте, что же это такое? -- спросил он. -- Или, быть может, меня обманывает зрение? Разве преподавателям гимназии и женщинам прилично ездить на велосипеде? | " 'What is the meaning of it? Tell me, please!' he asked. 'Can my eyes have deceived me? Is it the proper thing for high-school masters and ladies to ride bicycles?' |
| -- Что же тут неприличного? -- сказал я. -- И пусть катаются себе на здоровье. | " 'What is there improper about it?' I said. 'Let them ride and enjoy themselves.' |
| -- Да как же можно? -- крикнул он, изумляясь моему спокойствию. -- Что вы говорите?! | " 'But how can that be?' he cried, amazed at my calm. 'What are you saying?' |
| И он был так поражен, что не захотел идти дальше и вернулся домой. | "And he was so shocked that he was unwilling to go on, and returned home. |
| На другой день он всё время нервно потирал руки и вздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо. И с занятий ушел, что случилось с ним первый раз в жизни. И не обедал. А под вечер оделся потеплее, хотя на дворе стояла совсем летняя погода, и поплелся к Коваленкам. Вареньки не было дома, застал он только брата. | "Next day he was continually twitching and nervously rubbing his hands, and it was evident from his face that he was unwell. And he left before his work was over, for the first time in his life. And he ate no dinner. Towards evening he wrapped himself up warmly, though it was quite warm weather, and sallied out to the Kovalenkos'. Varinka was out; he found her brother, however. |
| -- Садитесь, покорнейше прошу, -- проговорил Коваленко холодно и нахмурил брови; лицо у него было заспанное, он только что отдыхал после обеда и был сильно не в духе. | " 'Pray sit down,' Kovalenko said coldly, with a frown. His face looked sleepy; he had just had a nap after dinner, and was in a very bad humour. |
| Беликов посидел молча минут десять и начал: | "Byelikov sat in silence for ten minutes, and then began: |
| -- Я к вам пришел, чтоб облегчить душу. Мне очень, очень тяжело. Какой-то пасквилянт нарисовал в смешном виде меня и еще одну особу, нам обоим близкую. Считаю долгом уверить вас, что я тут ни при чем... Я не подавал никакого повода к такой насмешке, -- напротив же, всё время вел себя как вполне порядочный человек. | " 'I have come to see you to relieve my mind. I am very, very much troubled. Some scurrilous fellow has drawn an absurd caricature of me and another person, in whom we are both deeply interested. I regard it as a duty to assure you that I have had no hand in it. . . . I have given no sort of ground for such ridicule -- on the contrary, I have always behaved in every way like a gentleman.' |
| Коваленко сидел, надувшись, и молчал. Беликов подождал немного и продолжал тихо, печальным голосом: | "Kovalenko sat sulky and silent. Byelikov waited a little, and went on slowly in a mournful voice: |
| -- И еще я имею кое-что сказать вам. Я давно служу, вы же только еще начинаете службу, и я считаю долгом, как старший товарищ, предостеречь вас. Вы катаетесь на велосипеде, а эта забава совершенно неприлична для воспитателя юношества. | " 'And I have something else to say to you. I have been in the service for years, while you have only lately entered it, and I consider it my duty as an older colleague to give you a warning. You ride on a bicycle, and that pastime is utterly unsuitable for an educator of youth.' |
| -- Почему же? -- спросил Коваленко басом. | " 'Why so?' asked Kovalenko in his bass. |
| -- Да разве тут надо еще объяснять, Михаил Саввич, разве это не понятно? Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах! И раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя. Я вчера ужаснулся! Когда я увидел вашу сестрицу, то у меня помутилось в глазах. Женщина или девушка на велосипеде -- это ужасно! | " 'Surely that needs no explanation, Mihail Savvitch -- surely you can understand that? If the teacher rides a bicycle, what can you expect the pupils to do? You will have them walking on their heads next! And so long as there is no formal permission to do so, it is out of the question. I was horrified yesterday! When I saw your sister everything seemed dancing before my eyes. A lady or a young girl on a bicycle -- it's awful!' |
| -- Что же собственно вам угодно? | " 'What is it you want exactly?' |
| -- Мне угодно только одно -- предостеречь вас, Михаил Саввич. Вы -- человек молодой, у вас впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же так манкируете, ох, как манкируете! Вы ходите в вышитой сорочке, постоянно на улице с какими-то книгами, а теперь вот еще велосипед. О том, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает директор, потом дойдет до попечителя... Что же хорошего? | " 'All I want is to warn you, Mihail Savvitch. You are a young man, you have a future before you, you must be very, very careful in your behaviour, and you are so careless -- oh, so careless! You go about in an embroidered shirt, are constantly seen in the street carrying books, and now the bicycle, too. The headmaster will learn that you and your sister ride the bicycle, and then it will reach the higher authorities. . . . Will that be a good thing?' |
| -- Что я и сестра катаемся на велосипеде, никому нет до этого дела! -- сказал Коваленко и побагровел. -- А кто будет вмешиваться в мои домашние и семейные дела, того я пошлю к чертям собачьим. | " 'It's no business of anybody else if my sister and I do bicycle!' said Kovalenko, and he turned crimson. 'And damnation take any one who meddles in my private affairs!' |
| Беликов побледнел и встал. | "Byelikov turned pale and got up. |
| -- Если вы говорите со мной таким тоном, то я не могу продолжать, -- сказал он. -- И прошу вас никогда так не выражаться в моем присутствии о начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям. | " 'If you speak to me in that tone I cannot continue,' he said. 'And I beg you never to express yourself like that about our superiors in my presence; you ought to be respectful to the authorities.' |
| -- А разве я говорил что дурное про властей? -- спросил Коваленко, глядя на него со злобой. -- Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я честный человек и с таким господином, как вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискалов. | " 'Why, have I said any harm of the authorities?' asked Kovalenko, looking at him wrathfully. 'Please leave me alone. I am an honest man, and do not care to talk to a gentleman like you. I don't like sneaks!' |
| Беликов нервно засуетился и стал одеваться быстро, с выражением ужаса на лице. Ведь это первый раз в жизни он слышал такие грубости. | "Byelikov flew into a nervous flutter, and began hurriedly putting on his coat, with an expression of horror on his face. It was the first time in his life he had been spoken to so rudely. |
| -- Можете говорить, что вам угодно, -- сказал он, выходя из передней на площадку лестницы. -- Я должен только предупредить вас: быть может, нас слышал кто-нибудь, и, чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я должен буду доложить господину директору содержание нашего разговора... в главных чертах. Я обязан это сделать. | " 'You can say what you please,' he said, as he went out from the entry to the landing on the staircase. 'I ought only to warn you: possibly some one may have overheard us, and that our conversation may not be misunderstood and harm come of it, I shall be compelled to inform our headmaster of our conversation . . . in its main features. I am bound to do so.' |
| -- Доложить? Ступай, докладывай! | " 'Inform him? You can go and make your report!' |
| Коваленко схватил его сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами. Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу благополучно; встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла Варенька и с нею две дамы; они стояли внизу и глядели -- и для Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы, кажется, сломать себе шею, обе ноги, чем стать посмешищем; ведь теперь узнает весь город, дойдет до директора, попечителя, -- ах, как бы чего не вышло! -- нарисуют новую карикатуру, и кончится всё это тем, что прикажут подать в отставку... | "Kovalenko seized him from behind by the collar and gave him a push, and Byelikov rolled downstairs, thudding with his goloshes. The staircase was high and steep, but he rolled to the bottom unhurt, got up, and touched his nose to see whether his spectacles were all right. But just as he was falling down the stairs Varinka came in, and with her two ladies; they stood below staring, and to Byelikov this was more terrible than anything. I believe he would rather have broken his neck or both legs than have been an object of ridicule. 'Why, now the whole town would hear of it; it would come to the headmaster's ears, would reach the higher authorities -- oh, it might lead to something! There would be another caricature, and it would all end in his being asked to resign his post. . . . |
| Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его смешное лицо, помятое пальто, калоши, не понимая, в чем дело, полагая, что это он упал сам нечаянно, не удержалась и захохотала на весь дом: | "When he got up, Varinka recognized him, and, looking at his ridiculous face, his crumpled overcoat, and his goloshes, not understanding what had happened and supposing that he had slipped down by accident, could not restrain herself, and laughed loud enough to be heard by all the flats: |
| -- Ха-ха-ха! | " 'Ha-ha-ha!' |
| И этим раскатистым, заливчатым "ха-ха-ха" завершилось всё: и сватовство, и земное существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел. Вернувшись к себе домой, он прежде всего убрал со стола портрет, а потом лег и уже больше не вставал. | "And this pealing, ringing 'Ha-ha-ha!' was the last straw that put an end to everything: to the proposed match and to Byelikov's earthly existence. He did not hear what Varinka said to him; he saw nothing. On reaching home, the first thing he did was to remove her portrait from the table; then he went to bed, and he never got up again. |
| Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил, не надо ли послать за доктором, так как-де с барином что-то делается. Я пошел к Беликову. Он лежал под пологом, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его, а он только да или нет -- и больше ни звука. Он лежит, а возле бродит Афанасий, мрачный, нахмуренный, и вздыхает глубоко; а от него водкой, как из кабака. | "Three days later Afanasy came to me and asked whether we should not send for the doctor, as there was something wrong with his master. I went in to Byelikov. He lay silent behind the curtain, covered with a quilt; if one asked him a question, he said 'Yes' or 'No' and not another sound. He lay there while Afanasy, gloomy and scowling, hovered about him, sighing heavily, and smelling like a pothouse. |
| Через месяц Беликов умер. Хоронили мы его все, то есть обе гимназии и семинария. Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала! И как бы в честь его во время похорон была пасмурная, дождливая погода, и все мы были в калошах и с зонтами. Варенька тоже была на похоронах и, когда гроб опускали в могилу, всплакнула. Я заметил, что хохлушки только плачут пли хохочут, среднего же настроения у них не бывает. | "A month later Byelikov died. We all went to his funeral -- that is, both the high-schools and the seminary. Now when he was lying in his coffin his expression was mild, agreeable, even cheerful, as though he were glad that he had at last been put into a case which he would never leave again. Yes, he had attained his ideal! And, as though in his honour, it was dull, rainy weather on the day of his funeral, and we all wore goloshes and took our umbrellas. Varinka, too, was at the funeral, and when the coffin was lowered into the grave she burst into tears. I have noticed that Little Russian women are always laughing or crying -- no intermediate mood. |
| Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, -- чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли? | "One must confess that to bury people like Byelikov is a great pleasure. As we were returning from the cemetery we wore discreet Lenten faces; no one wanted to display this feeling of pleasure -- a feeling like that we had experienced long, long ago as children when our elders had gone out and we ran about the garden for an hour or two, enjoying complete freedom. Ah, freedom, freedom! The merest hint, the faintest hope of its possibility gives wings to the soul, does it not? |
| Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет! | "We returned from the cemetery in a good humour. But not more than a week had passed before life went on as in the past, as gloomy, oppressive, and senseless -- a life not forbidden by government prohibition, but not fully permitted, either: it was no better. And, indeed, though we had buried Byelikov, how many such men in cases were left, how many more of them there will be!" |
| -- То-то вот оно и есть, -- сказал Иван Иваныч и закурил трубку. | "That's just how it is," said Ivan Ivanovitch and he lighted his pipe. |
| -- Сколько их еще будет! -- повторил Буркин. | "How many more of them there will be!" repeated Burkin. |
| Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с черной бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки. | The schoolmaster came out of the barn. He was a short, stout man, completely bald, with a black beard down to his waist. The two dogs came out with him. |
| -- Луна-то, луна! -- сказал он, глядя вверх. | "What a moon!" he said, looking upwards. |
| Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная улица тянулась далеко, верст на пять. Всё было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука. | It was midnight. On the right could be seen the whole village, a long street stretching far away for four miles. All was buried in deep silent slumber; not a movement, not a sound; one could hardly believe that nature could be so still. When on a moonlight night you see a broad village street, with its cottages, haystacks, and slumbering willows, a feeling of calm comes over the soul; in this peace, wrapped away from care, toil, and sorrow in the darkness of night, it is mild, melancholy, beautiful, and it seems as though the stars look down upon it kindly and with tenderness, and as though there were no evil on earth and all were well. On the left the open country began from the end of the village; it could be seen stretching far away to the horizon, and there was no movement, no sound in that whole expanse bathed in moonlight. |
| -- То-то вот оно и есть, -- повторил Иван Иваныч. -- А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт -- разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор -- разве это не футляр? Вот если желаете, то я расскажу вам одну очень поучительную историю. | "Yes, that is just how it is," repeated Ivan Ivanovitch; "and isn't our living in town, airless and crowded, our writing useless papers, our playing vint -- isn't that all a sort of case for us? And our spending our whole lives among trivial, fussy men and silly, idle women, our talking and our listening to all sorts of nonsense -- isn't that a case for us, too? If you like, I will tell you a very edifying story." |
| -- Нет, уж пора спать, -- сказал Буркин. -- До завтра! | "No; it's time we were asleep," said Burkin. "Tell it tomorrow." |
| Оба пошли в сарай и легли на сене. И уже оба укрылись и задремали, как вдруг послышались легкие шаги: туп, туп... Кто-то ходил недалеко от сарая; пройдет немного и остановится, а через минуту опять: туп, туп... Собаки заворчали. | They went into the barn and lay down on the hay. And they were both covered up and beginning to doze when they suddenly heard light footsteps -- patter, patter. . . . Some one was walking not far from the barn, walking a little and stopping, and a minute later, patter, patter again. . . . The dogs began growling. |
| -- Это Мавра ходит, -- сказал Буркин. | "That's Mavra," said Burkin. |
| Шаги затихли. | The footsteps died away. |
| -- Видеть и слышать, как лгут, -- проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, -- и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, -- нет, больше жить так невозможно! | "You see and hear that they lie," said Ivan Ivanovitch, turning over on the other side, "and they call you a fool for putting up with their lying. You endure insult and humiliation, and dare not openly say that you are on the side of the honest and the free, and you lie and smile yourself; and all that for the sake of a crust of bread, for the sake of a warm corner, for the sake of a wretched little worthless rank in the service. No, one can't go on living like this." |
| -- Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, -- сказал учитель. -- Давайте спать. | "Well, you are off on another tack now, Ivan Ivanovitch," said the schoolmaster. "Let us go to sleep! |
| И минут через десять Буркин уже спал. А Иван Иваныч всё ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей, закурил трубочку. | And ten minutes later Burkin was asleep. But Ivan Ivanovitch kept sighing and turning over from side to side; then he got up, went outside again, and, sitting in the doorway, lighted his pipe. |
